чтобы ты объяснил свое странное поведение.
Бустит поджал губы, потом кивнул:
— Ладно. Сначала я расскажу, почему упирался. — Он повернулся к старшему сержанту. — Я изложил эту новость другим, вроде этого парня, и со мной дурно обошлись.
Алленби нахмурился:
— Ты имеешь в виду — солдатам?
— Это были ученики, как и этот, но, да, солдаты.
Алленби повернулся к Гэддису:
— Правила посещения планеты строго соблюдаются, не так ли?
— Да, лорд Алленби. Мы все ознакомлены с обычаями, традициями и профессиями. В мои служебные обязанности входит обучение всему этому.
Алленби потер подбородок и снова повернулся к рассказчику:
— Расскажи, что произошло, Бустит.
Бустит бросил на ученика подозрительный взгляд, потом поднял руки.
— Ладно. Это случилось несколько дней назад у первого огня от Тарзака. Я лроговаривал свою новость вслух и очень хотел рассказать ее на дороге. Как я уже говорил, это великая новость.
— Да, говорил.
Бустит пожал плечами:
— Вечером я подошел к огню и услышал смех, доносящийся из-за камней. Про себя я подумал, что мне повезло: хорошие зрители в первый же вечер. Но, обойдя камни, увидел, что это солдаты.
— Ты сказал, что это были ученики. Откуда ты знаешь, что они солдаты?
— Они плохо носили мантии и смешно сидели. — Бустит кивнул на ученика: тот стоял на коленях, крепко сжав их. Гэддис пожал плечами:
— Нужно время, чтобы привыкнуть ходить без штанов.
Алленби кивнул:
— Я помню. Продолжай, Бустит.
— Ну, я хотел уйти, но они так суетились, уговаривая меня остаться, что я передумал. Это означало, конечно, что придется выдержать все их любительские представления, но, подумал я, дело есть дело. И остался. Там был ученик жреца, ученики, представляющие рассказчиков, акробатов, метателей ножей, и даже один из твоих родных фокусников, Алленби.
Мы поторговались и поели, и потом первым встал ученик жреца. Его работа была почти приемлемой: он продекламировал эпическую поэму о цирковом корабле «Город Барабу», принесшем на Момус наших предков. Хоть и неохотно, я расстался с двумя мовиллами за представление этого типа, думая собрать в двадцать раз больше, поразив этих учеников моей новостью.
Потом выступил метатель ножей (доску он носил с собой), но это было так себе, потому что перед доской никто не стоял. Тем не менее я расстался еще с двумя мовиллами. Достаточно сказать, что акробаты и фокусник были подобного же уровня. Я с трудом удерживал глаза открытыми.
— Потом, чтоб глотка его учителя окаменела, начал ученик рассказчика. Он говорил и говорил о каком-то мальчишке в странном месте, называемом Питтсбург, и я не мог найти ни начала, ни конца этой истории. Конец я распознал только потому, что он перестал болтать, и еще один мовилл покинул мой кошелек. Но потом… — рассказчик уставился в пространство, и в глазах его вспыхнул странный огонек, — потом наступила моя очередь. Я обвел взглядом напряженные лица и начал: «Я, Бустит из рассказчиков Фарранцетти, сижу нынче вечером у огня, дабы рассказать вам о великом поединке между Камерой, мастером клоунов Тарзака, и Спахтом, новым мастером клоунов из Куумика. Это эпическая новость о могучем герое, отражающем наскоки голодного шакала. Я, Бустит, был свидетелем этого события…»
Четыре дня назад я сидел за столом Великого Камеры, обменивая свои новости на угощение, когда уличный занавес распахнулся. В дверях стоял Спахт, облаченный в желтые штаны в черный горошек и зеленый в белые полосы жилет на голое тело. На шее он носил воротничок и галстук-бабочку. На намазанном белилами лице выделялись красный нос и намалеванная улыбка до ушей; венчали все всклоченный рыжий парик и котелок. Он поклонился Камере и сказал:
— Настало время, Камера. Будь на улице через пять минут.
Камера засмеялся.
— Дурак, я не собираюсь утруждаться вызовом от каждого ученика, которому случилось пройти мимо моей двери.
— Ученика?! Я Спахт, мастер клоунов Куумика!
Камера лениво махнул рукой на дверь:
— В таком случае вон, гнусный Спахт! Вон, я сказал!
Спахт поклонился:
— Вижу, я ошибся дверью и нашел только великую химеру.
Камера прищурился:
— Оставь меня. Я выйду, когда ты просил. — Спахт снова поклонился и вышел. В тиши комнаты я увидел, как великий клоун вздохнул и достал из-под стола грим. На лице его запечатлелась печаль.
— Разумеется, Великий Камера, — спросил я, — этот выскочка не беспокоит тебя?
Камера приладил зеркало и начал накладывать грим.
— И вот так всегда, Бустит, с величайшими клоунами Момуса. Всегда где-то в углу прячется еще один молодой словоблуд, жаждущий сделать себе имя. Это нелегкая жизнь.
Камера закончил гримироваться и надел белоснежный костюм с большими помпонами спереди. На лысую голову он нацепил белый остроконечный колпак, на ноги — белые башмаки. Я видел, как он хмур под гримом.
— Поведение Спахта отличается от обычных поползновений бросить вызов Великому Камере, да?
Великий клоун кивнул:
— Ты видел, как он одет. Этот кричаще яркий костюм и галстук-бабочка… этот тип заводит его, и тот крутится! У Спахта нет ни чувства традиции, ни чести. Сегодня на улице можно ожидать чего угодно.
Два клоуна встали лицом к лицу посередине пыльной улицы. Сначала они осторожно кружили друг против друга, потом Спахт заговорил:
— Был у меня дядюшка-портной, и случилось ему как-то крепко разозлить одного фокусника: сшил рубашку, а та не подошла.
— Довел его до разлива желчи, да?
— Ага. И он превратил дядю в дерево.
Все видели, как Камера пожал плечами, но у него не было выбора. Оставалось только идти по проложенной Спахтом дорожке.
— Это беспокоило твоего дядю?
— Он не говорил: он был деревянным.
— А сучки были?
— Но я отомстил за дядю:
